Призванный. Возможно, баллада

Так, поддерживая бодрость духа непритязательной шуткой, продвигаемся дальше. Местность начинает слегка понижаться. Вдали, за небольшим гребнем, выпирает вверх какая-то толстая палка. При приближении она открывается в полную длину, и вот уже во всей документальной красе — штыковая лопата, воткнутая в бруствер окопа.

А где тогда дот, чтобы кинжальным огнем с фланга положить всю психическую атаку к такой-то матери?

Но никаких рукотворных сооружений в пейзаже более не просматривается.

Подходим, заглядываем за бруствер. Это даже не окоп, а целый ров, дно которого щетинится заостренными концами торчащих из земли кольев.

Пока не очень понятно. Но не ломать же голову на каждом шагу.

Форвард! Нах норд, коли так.

Дорога ныряет вниз, одновременно принимая немного вправо. Лесок отодвигается еще дальше, образуя каемку по верхнему краю ложбины. Пологий склон, поросший кустарником каким-то квадратно-гнездовым способом, тянется по правой руке метров сто пятьдесят, затем деревья снова подступают почти вплотную, но к обочине не спускаются, оставаясь на крутом бугре. Слева, вдоль постепенно углубляющейся дороги, склона нет, сразу же взмывает ввысь глинистый откос, на верхнем обрезе которого проглядывает густое переплетение откуда-то взявшегося бурелома.

У выхода из ложбины нас окликают:

— А ты уверен, что стоит так удаляться?

Справа и уже сзади (где ж он прятался?) наискось по скату, приставным шагом, словно на лыжах, спускается мужик в выцветшей брезентовой робе, слегка помогая себе увесистой суковатой клюкой, кою, в случае надобности, очень удобно использовать в качестве дубины.

Мужичище дюже приземист и зело набычен, ступает он не очень ловко, как-то скособочено, но продвигается сноровисто и, судя по взятому направлению, шибко настроился отрезать нас от выхода. И если сейчас рванет со всей дури, то может, пожалуй, успеть. Не то чтобы перекрыть путь или охлобучить по голове, но вот прицельно метнуть, как копье, свой костыль нам в спину — это к бабке не ходи.

Однако тут же понимаем, что на рывок он не пойдет — уж больно ноги у него разные. Такая колченогость не располагает к быстрому бегу даже на короткие дистанции.

Значит, не меняя ритма, продолжит заговаривать зубы.

А мужичина явно опасен и подпускать его без крайней необходимости не стоит.

Изображаем разогревающий бег на месте и весело интересуемся:

— Чо, мужик, в салочки захотелось поиграть?

Он слегка вскидывается и тормозит.

— Э, да ты ж живой!

Похоже, он в самом деле сильно удивлен.

— А ты считаешь, что это непорядок?

Осознав подложку вопроса, он немного тушуется и отводит взгляд.

— Да нет, я не о том...

— Ну так я пошел себе?

Уловленная насмешка возвращает его в чувство.

— Шастать тут все равно не положено! Больше уже не пущу.

— Даже если мне нужно будет?

— Особенно, если тебе нужно будет! — окончательно взъяривается он.

— Ладно, я запомню твои слова, вдруг еще доведется столкнуться...

— Да и я тебя, пронырливый, не забуду!

Тепло попрощавшись, расстаемся.

Дорога, слегка виляя, втягивается в длинную горловину, образованную почти отвесной стеной глинистого обрыва слева и крутым склоном бугра, подступающего справа. Затем ныряет во вторую ложбину, расположенную уступом ниже.

И этот уступ последний. Дальше следует затяжной подъем, и дорога, перевалив гребень, скрывается из виду. Но это дальше. Сильно дальше. Можно сказать, за пределами досягаемости. Потому как в самой нижней части поперек пролегает мощная овражистая балка, и глиняная насыпь, по которой дорога перебиралась на другую сторону, напрочь разрушена. То ли буйным весенним размывом, то ли самопроизвольным оползнем под тяжестью лет.

Как-то сразу делается понятным, что даже если нам удастся спуститься на дно оврага и форсировать топкую жижу, то выбраться по оплывающему и осыпающемуся обрыву на другую сторону — уже нет. И лучше не пробовать, поскольку и обратно подняться, скорее всего, тоже не получится.

И что теперь? Резать под корень строевой лес и рубить — тем же ножом — мост? Ежели не перекуривать — к осени запросто успеем.

Растерянно оглядываемся.

Неподалеку от дороги, под сенью невысокого деревца с ажурной листвой, на остатках белесовато-серого бревна сидит дедок, смотрит на нас светлыми глазами и лыбится.

— Скажи-ка, дедушка, — обращаемся к нему, — как тут на север пройти?

Дедок не теряется.

— А зачем тебе север, болезный, солнце мешает?

От такого поворота мы слегка торопеем.

— Да нет, просто надо до дракона добраться.

— Дракона? — задумчиво тянет дедок.

— Ну да, змей такой, — подсказываем с надеждой.

— Тебя что, милок, гадюка укусила?

Обидные слова, вообще-то.

— Никто меня не кусал.

Разве что собаки. И то, как посмотреть. Горло Брайану перерывали в брошенных линиях, мы потом каждый раз перезагружались. Тем и славен герой — ни одной своей смерти не помнит...

Но дедку, конечно, это неинтересно, он гнет свое.

— А на что тебе тогда дракон сдался? Плюнь ты на него, да и спи себе спокойно, чего ж шарашиться? Пусть теперь другие колготятся, их очередь.

Наконец до нас доходит, кем мы старикану помстились.

— Дедуля, а мертвяки дерутся? — начинаем вкрадчиво.

Он настораживается.

— Ну, коли никак не могут упокоиться, то, наверное, со временем злобнеют.

— Выходит, если дать тебе по башке, ты все равно не поверишь, что я живой?

— Господь с тобой, милок! — слегка отшатывается он. — Какая мне разница? Я сам уже одной ногой там. Жду лишь, когда репа поспеет.

— Репа? — опять торопеем мы.

— Ну да, свояченица по весне семян передала. Я сдуру посадил, а теперь вот душа болит — уродится ли? Не хотелось бы потом шастать взад-вперед до осени.

Дедок поднимает взор и начинает неторопливо осматривать доступный окоем.

— А почему мертвяки не упокаиваются? — возвращаем мы его обратно.

— Ну так по-разному. Кто сам чего не доделал, кого в загробье не пускают, пока порученье не сполнит.

— Кто не пускает?

— Да откуда ж мне знать? Мертвяки ничего не сказывают, молчаливые они.

— Совсем молчаливые?

— Шлендать тут постоянно шлендают, особенно по ночам, но чтобы кто горланить взялся под окном — такого не упомню.

— А отчего у вас все могилки безымянные? — вспоминаем мы с укоризной. — Не по-людски как-то...

— Ежели ты про погост в Мертвом лесу, то на нем лишь пришлые да проходящие. Своих хоронят на местном, поближе к жилью.

— Колченогий там для надзора поставлен?

— Вроде того.

— Кем?

— Не знаю, к нему не подступишься, больно уж гордый. Попробуй в поселении поспрошать.

— А проходящие куда направлялись?

— Да, как и ты, на север. Тож все никак не успокоитесь, вроде живые, а не вдруг и различишь...

Дедок снова настраивается отплыть в свое.

Пока не успел, возвращаемся к основному вопросу:

— Так как теперь туда попасть?

— Ну, ежели окончательно втемяшилось, подожди. Занадобится кого не из местных пристроить с глаз, притащатся, денек-другой на той стороне поматюкаются, покумекают да и наладят всем миром переправу. Мабуть.

Пошамкав губами, дедок меняет тему:

— А про драконов ты вон старуху пытай. Это у нее пра-мать-ее-бабка служила в гарнизонной библиотеке.

И он кивает нам за спину.

— Что за гарнизон был? — пробуем еще осведомиться.

Но дедок отмахивается:

— Извини, милок, утомился я.

И без перехода задремывает, уронив свою луневую голову на грудь.

В собеседники он больше не годится.

Оглядываемся.

Старуха все же не за спиной, а метрах в пятидесяти и чуть навскось — на правом пологом склоне, который в данный момент от нас слева. Рядом с ней некое строение, не то чтобы сильно покосившееся — уже окончательно завалившееся и напоминающее теперь очертаниями землянку. На задах грунт ископан, видимо, там дед и посадил свою репку. От входа в ложбину все это дело прикрывают буйные заросли каких-то кустов, ежевики ли, жимолости, и одна кривенькая — мнится нам — яблонька. Но настаивать остережемся, потому как ветви до земли не гнутся, ввиду того, что плодов на них не висит.

Эк нас сегодня в сказовость клонит.

Боян бо вещий как зачнет терзать меха... хотя нет, там не меха, а некая мышь древесная, кою никак не уловишь... и растекашеся брага по столешнице... черт! кто затащил эту пьянь на свадьбу?

Встряхиваемся и направляемся к старухе, которая сама не решается подойти.

С ходу приступаем:

— Здравствуй, бабушка.

— Здравствуй, солдатик.

— Расскажи о драконе.

Едва ощутимая пауза.

— О Змее-Горыныче, что ли?

Более заметная пауза.

— Мм, не вспомню, у Горыныча рог есть?

Долгая пауза. Старуха воздевает очи, потом разводит руками:

— Три головы есть, бывает даже шесть, девять, а то и все двенадцать, а вот рогом его бог, кажется, обидел.

Выходит, Горыныч, богом обиженный, нам не нужен.

— А про какого-нибудь другого дракона, рогом не обделенного, ничего не знаешь?

Старуха опять воздевает очи и потом разводит руками:

— Нет, касатик, не знаю.

А после хорошо выдержанной паузы добавляет с деланным сомнением:

— Слыхала, правда, что за морем они на наших не похожи...

За морем. Что, Брайану теперь готовить себя к долгому заплыву? Ага, по северному океану ледокольным кролем.

— Не томи, бабка, от кого слыхала?

— Да от сестры. Она с детства всем заморским интересовалась, даже ихний язык выучила.

— И где она его выучила? — пытаемся мы попутно добыть немного сведений о структуре местного общества.

— Нигде, сама. По какой-то ешкиной азбуке из прабабкиного сундука.

— Это той, которая в гарнизонной библиотеке служила? — демонстрируем мы свою сообразительность.

— Той самой, — легко подтверждает она.

И не давая нам уклониться от предначертания, театрально вздыхает:

— Так что, касатик, тебе к сестре моей надобно. Заодно и гостинец снесешь.

— И куда это самое заодно нести предстоит?

— К Кабаньей дубраве, она на заимке живет.

— Ну и где тут у вас кабаны? — расправляем мы грудь.

— Там, — машет она небрежной рукой в обратную сторону, — сразу за Мертвым лесом свернешь налево, переберешься через ручей и выйдешь на вырубки. За ними и начинается Кабанья дубрава, а заимка так прямо на опушке.

Значит, обратно. Через урочище, где хозяйничает колченогий, мимо кладбища с неупокоенными проходимцами, а потом все-таки сквозь борщевик. Колченого, правда, легко минуть, загрузив предыдущую запись у придорожного камня, но там Брайан еще не имеет указаний, куда идти, а в таких случаях заимки у Кабаньей дубравы может вовсе не оказаться. Или бабкина сестра не станет с нами разговаривать. Вместо приветствия толкнет ногою дверь и прям с порога как жахнет из дробовика. Придется сначала петлять по кустам, а потом, скрывшись из виду, тащиться обратно сюда, чтобы получить задание. А, и гостинец тоже.

Бойкая старуха успела слетать в свою землянку и вернуться с узелком на палочке.

— Ты только его не развязывай, там ядовитое, — начинает она стращать и голосом, и взором.

— Гадюка, что ли?

— Да нет, гриб редкий, сатанинский, лишь тут у нас и растет. Сестре зачем-то понадобился. Она и семян-то с таким расчетом послала, чтоб мы грибом отдарились. Давно бы надо снесть, да там по дороге псов бродячих расплодилось. Но солдат они еще с прежних времен сами боятся, когда служивые по утрам вместо физкультуры устраивали соревнования, кто первым догонит и пнет сапогом. Доска почетная, говорят, на плацу висела, с фамилиями и крестиками напротив. Дежурный офицер грифелем отмечал. Победителей каждую неделю награждали большой банкой тушенки. Сам полковник ввел тот обычай приказом по части, собаки ему в детстве вроде чо-то отгрызли.

Ой, бабка, до чего ж ты мастерица зубы заговаривать.

И какие героические деяния запечатлеваются в коллективной памяти!

Какие поэтичные легенды рождаются потом в народном сознании, оставленном без присмотра!

Вот только у псов память, кажется, покороче, а обойденный колченогий ныне уже утроил злобу и учетверил бдительность. Потому как он, скорее всего, знает, что дальше дороги нет и нам некуда деваться, кроме как назад через его урочище.

— Сестра-то у тебя, что, знахарка?

Как раз у знахарок герои обычно и разживаются магией или, по крайней мере, зельями. Хотя Брайан, кажется, не из магистров, скорее рейнджер.

— На старости лет чем только не займешься, — отмахивается старуха.

— А к поселению с заимки есть проход?

— Есть-есть, как не быть? Сразу за дубравой огороды и начинаются.

— Ладно, бабка, давай уж свой узелок.

И забросив его на плечо, направляемся к проходу между двумя ложбинами.

Надо записаться.

Страховой полис выписан 18.06. 0299, 07:36

Желаете перестраховаться?

Да. Нет.

Да.

С палкой на плече, каликой перехожей, медленно продвигаемся по горловине. Черт его знает, где колченогий устроил засаду.

Никакого особого плана у нас нет. Есть решительность и абсолютная уверенность. Если Брайану надо в ту сторону, он пойдет именно в ту сторону, и колченогий ему не указ. Слишком разного уровня их миссии, смешно и сравнивать.

А вот образ требует кардинальной переработки. В настоящий момент мы очень убедительно смахиваем на голь перекатную.

Останавливаемся, снимаем палку с плеча, обламываем под корень и всовываем огрызок с привязанным узелком за пояс. Застегиваем куртку. Чего-то все-таки не хватает. Оглядываемся. Вон то подойдет. Срываем одну волчью ягодину и кладем в рот. Затем срезаем ветку, обрываем все листья и для пробы хлопаем по штанине. В самый раз.

Так и идем, катая кончиком языка горькую ягодку у нижних зубов и постукивая себя прутом по правому голенищу башмака, словно стеком.

А вот и наш колченогий. Сидит в самом узком месте горловины на притащенном обрубке бревна.

Чуть дальше, параболой перекрывая выход, расположилась вся собачья рать. Псы откровенно воротят морды: а чо? мы ничо! привели, вот и сидим себе. Поперед всех выдвинут одинокий вертлявый, уволенный, вероятно, с должности личного порученца и переведенный в разряд тех, кому положено бросаться под танки. Тот вообще уткнулся носом в землю и глубоко подвернул под себя зад. Он совершенно точно знает, что при любом развороте пострадает именно это место.

При нашем приближении колченогий встает.

— Ну, — говорим, выплевывая ягоду и глядя ему в глаза, — докладывай.

Он слегка выпучивает свои буркалы и теряется.

— Молчишь, — мы даже не спрашиваем, мы констатируем. — Похвастаться нечем. Совсем мышей не ловишь. Мертвяки по всей округе оравами шастают, орут по ночам, что твои мартовские коты, у ветерана репу на корню сожрали.

Есть ли у них тут ветераны? Не имеет значения, проверяющий из центра вовсе не обязан разбираться в местных реалиях. Важен лишь тон: свысока, брюзгливо, через губу. Именно так разговаривает белая кость. Это свои командиры топают ногами и брызжут слюной. Поорут-поорут и простят, поскольку все понимают, у самих, в каком подразделении ни возьми, аналогичный бардак. А у тех, что с верха, сферы персональной ответственности нет, они ни за что не простят, потому как никогда не поймут. Остается стоять руки по швам и ждать, когда отбудет.