Земля-Игра

Морское путешествие Сергей запомнил плохо. Всю жизнь он считал, что у него отличный вестибулярный аппарат, но плавание на утлом деревянном судёнышке быстро доказало обратное.

Вскоре после того, как корабль покинул гавань, кристально чистое утреннее солнышко затянуло облаками, и погода стала меняться. Парус наполнился ветром, корабль накренился, а затем началась сильнейшая качка, судно то вздымалось на волнах, то стремглав проваливалось вниз. Кормчий отдавал какие-то приказы, по палубе взад и вперёд сновали матросы, натягивали канаты, вращали рею, поднимали и спускали паруса, только толку от этого было немного.

Уже через пару часов парня начало мутить, и почти все путешествие он провёл в трюме, в полумраке которого его позеленевшее лицо не так бросалось в глаза. Лишь изредка Сергей появлялся на палубе, чтобы перевалиться через борт и, проведя в таком положении некоторое время, шатаясь вернуться обратно.

Хотя, возможно, проблема была и не в нём, а в доставшемся ему в наследство теле. Но его предыдущий владелец был вне зоны досягаемости, и задать ему этот вопрос не представлялось никакой возможности.

Кроме него, на палубе почти не появлялся и Эрик Рыжебородый. Вероятно, он также пал жертвой морской болезни, но гордый гном, скорее всего, стыдился подобной слабости и почти все время проводил в выделенной ему каюте. Так что, утверждать это наверняка было невозможно.

Остальные герои тоже редко поднимались наверх. Хотя тут дело было не в плохом самочувствии. Просто палуба была маленькая, делать там было нечего, кроме как путаться под ногами у проносившихся по ней матросов, поэтому путешествие не доставляло удовольствия никому, кроме одного персонажа.

Сменивший неуютную атмосферу маскарельской тюрьмы на свободу и свежий морской ветер Тристан Блудливый Пёс чувствовал себя великолепно. С первых же дней плавания он стал оказывать назойливые знаки внимания женской части экспедиции. Попытки его отшить ни к чему не приводили.

Сэр Эдуард оказался прав, в поисках большой и чистой любви Тристан был невероятно настойчив.

Марина, которую уже начинало подташнивать от его вульгарных комплиментов, была близка к тому, чтобы убить этого, как она выражалась, «сердцееда на букву Б», но жизнь любвеобильного разбойника была спасена выползшим из своей норы гномом.

Хмуро посмотрев на вьющегося вокруг девушек ловеласа, тот пообещал лишить его достоинства, но не так, как это имеют в виду благородные люди, а в самом прямом — оторвать и выбросить за борт. Тристана внял предупреждению. Он не первый день был знаком с Эриком и имел возможность убедиться, что слова у того редко расходятся с делом.

Вряд ли Блудливый Пёс окончательно похоронил свои планы, не тот это был человек, да и сальные взгляды, которыми он провожал прогуливающихся по палубе леди, свидетельствовали об обратном, но какие-то правила приличия он все же начал соблюдать и барышням больше не докучал.

Более или менее в себя Сергей пришёл только к вечеру, когда корабль уже вплотную приблизился к преторианскому берегу. Опершись руками о борт, он стоял на палубе и с удивлением рассматривал убогие деревянные постройки небольшого портового городка. Не так должен был выглядеть город из игры, созданной по мотивам древнеримской истории, совсем не так.

— Ты как? — положив руку на его плечо, участливо поинтересовалась подошедшая сзади Марина.

Сергей неопределённо пожал плечами.

— Вроде нормально.

— Что, не впечатляет? — проследив за его взглядом, спросила девушка и, не дождавшись ответа, продолжила, — а что ты хотел? Это ведь полностью рукотворный город. В игре у преторианцев морское побережье отсутствовало, и портов соответственно тоже не было. Вот и пришлось строить все своими руками. Торговать-то надо. Знаешь, как мы его прозвали? Архангельск. Преторианцам понравилось, теперь это официальное название.

Название городу действительно подходило. Обнесённый деревянным частоколом, с такими же деревянными, построенными в деревенском стиле, домиками. Вдоль берега располагались длинные ангары и неизменные спутники портовых городов — питейные заведения. Разве что обязательного атрибута древнерусских городов — златоверхих храмов не наблюдалось.

Но полюбоваться городком не удалось. Возле причала их уже ждал почётный караул — около сотни тяжеловооруженных всадников. Героев усадили на коней и, миновав ворота, они под надёжной охраной кавалеристов двинулись по направлению к Тририуму.

Ведущая через лес мощёная камнем дорога, как и сам город была рукотворной, но по качеству практически не уступала своим нарисованным аналогам. А по ширине даже превосходила их.

Путь оказался не очень долгим, и примерно через час они уже достигли цели. Но полюбоваться преторианским городом тоже не получилось. Герои находились в самом центре конной кавалькады, которая, миновав ворота, двинулась прямо к дворцу прокуратора. Разглядеть что-либо из-за спин плотно окруживших их катафрактариев не представлялось возможным.

Возле входа во дворец их уже ожидали. Наряженный в зелёную подпоясанную вишнёвым поясом тогу привратник, поклонившись, пригласил гостей во внутрь.

Пройдя через полутёмный украшенный батальными полотнами и статуями обнажённых мужчин и женщин коридор, они очутились в шикарно обставленном зале, весь центр которого был занят небольшими установленными в форме буквы П столиками. К каждому из них примыкал покрытый жёлтым покрывалом топчан с круглыми выполненными в виде продолговатого валика подушками.

Используя их как опору, на топчанах в свободных расслабленных позах, смеясь и переговариваясь между собой, расположилось несколько десятков наряженных в разноцветные тоги мужчин и женщин.

А во главе стола, на роскошном подбитым красным бархатом лежаке, изнывая от духоты этого не по-весеннему жаркого дня, возлежал сам хозяин — первый и пока единственный прокуратор Тририума, всадник Марк Амбибул Туллон.

Прокуратор был тощ и абсолютно лыс. Его скоблёная голова высовывалась из под ярко-красной накидки, а вокруг тонкой шеи был намотан шарф, с широкой пурпурной оторочкой и свисающей с него бахромой.

На мизинце красовался огромный золотой перстень, с припаянными к нему железными звёздочками. А чтобы выставить напоказ и другие свои драгоценности, он обнажил до самого плеча правую руку, украшенную несколькими золотыми обручами и широким браслетом с отполированной до блеска бляхой из драконьей кости.

Левой рукой всадник лениво ковырялся в зубах серебряной зубочисткой и слушал выступление поэта, который, вытянув вперёд правую руку, что-то угрожающе декламировал.

— Друзья мои, — произнёс прокуратор, заметив прибывших, — не хотел я сегодня устраивать этот пир, но и не поприветствовать вас не мог. Позвольте мне только дослушать Флавия, — отложив в сторону зубочистку, Марк Амбибул вяло махнул рукой в сторону свободных столиков, заставленных лёгкими закусками.

Хотя лёгкими их можно было назвать с очень большой натяжкой. На каждом из столов находилась фигурка бронзового ослика с переброшенными через спину корзинами, в которых лежали с одной стороны зелёные, а с другой черные оливки. Над ослом возвышалось серебряное блюдо с соусом из мака и мёда, в середине которого кучкой были выложены какие-то непонятные, обжаренные до румяной корочки грызуны.

Ещё там были горячие колбаски на серебряной решётке, а под решёткой — очищенные от косточек сливы и гранатовые зерна.

Не страдающему грехом обжорства человеку, такие закуски вполне могли заменить полноценный ужин.

Расценив жест хозяина как приглашение, герои расположились на лежаках и принялись внимать поэту, который сложным пятистопным ямбом, напоминавшем детскую считалку, в которой на десятый день все умирают, перечислял имена и достоинства каких-то богов.

Уловить суть никак не удавалось. Или из-за того, что слушали они не с самого начала, или по причине полной бездарности стихотворца. Судя по кислой физиономии прокуратора, вероятнее всего было последнее.

Тот ещё некоторое время сдерживался, но вскоре ему это надоело и, схватив со столика сливу, он запустил ей в декламатора, попав тому прямо в голову. Это послужило сигналом для остальных гостей. В незадачливого поэта со всех сторон полетели остатки еды, кости и даже несколько неизвестно как здесь оказавшихся камней.

Флавий, по-видимому, уже привычный к такого рода оценке своих талантов, не растерялся и, ловко перескочив через столики, спрятался за спиной у хозяина.

— Скажи, пожалуйста, ну что это за болезнь у тебя такая? — расстроенным голосом обратился к нему прокуратор, — неполных два дня провёл я с тобою, и за это время ты произнёс больше поэтических слов, чем человеческих. И ладно бы толк в них был, так ведь нет, обделили боги тебя талантами. Неужто сам этого не замечаешь?

— Хоть даже и коню понятно, что Флавий не поэт, но это скрыто от глаз его, — вмешался один из гостей, — ну посуди сам, Марк, разве мог бы кто-нибудь творить, зная, что бездарен? Не будь ворона в восторге от своего голоса, она бы и не каркала.

Флавий обернулся к говорящему, и в глазах его засветилась та тоскливая ненависть, какая бывает только у поэтов, в присутствии которых ругают их стихи.

— Если ты, Помпилиус, утверждаешь, что даже коню понятно, что я не поэт, — заговорил он обиженно, — то ты с конём вполне себе пара. А вот я поэт и не могу по-другому.

— В этом ты подобен мухе, — иронично ответил ему оппонент, — она тоже не может не жужжать и не биться об стекло. Зачем? Ни зачем. Просто иначе не может.

Вот так и ты все бьёшься и бьёшься, даже не осознавая всю пустоту своих действий. Так чем ты от неё отличаешься? Да ничем. По сути, ты просто глупая муха! — довольный найденным сравнением, Помпилиус громко расхохотался.

— Чего ты гогочешь как баран? — не на шутку разъярился поэт, — смешно ему, видите ли. Не нравится мои стихи? Но почему же ты сам ничего не напишешь? Ты не нашего десятка, вот и смеёшься над речами бедных поэтов. Если бы я возлежал рядом с тобой, уже б давно заткнул твою блеялку. Хорош фрукт — сам ничего не может, а ещё смеет издеваться над другими!

Право, меня нелегко рассердить, но в мягком мясе черви заводятся. Пусть я хлебом сыт не буду, если я не сдерживаюсь только ради нашего господина, а то бы я тебе сейчас всыпал. Но все равно, я с тобой ещё повстречаюсь, луковица ты волосатая! Попадись только мне на зубок! Или я себя не знаю, или ты потеряешь охоту насмехаться. Ну, чего ты на меня уставился, как коза на горох?

— Ну полно вам ссориться, перестаньте лучше по-хорошему, — постарался примирить «горячих финских парней» хозяин, — а ты, Флавий, не принимай во зло слова Помпилиуса. Строгая, но беззлобная критика не яд, а лекарство.

— Ты-то, господин, как всегда, проявляешь свою святую доброту, — не согласился с этим утверждением обиженный поэт, — но есть некоторые люди, наглость которых невозможно переносить!

Не лекарство слова его, а стрелы ядовитые. И хотя раны, нанесённые словами, бескровны, но след их очень глубок. И лучшее средство отразить стрелы слов — это пустить в ответ такие же. Ядовитое оружие языка страшится только одного — противоядия, содержащегося в языке другого. Только так можно смирить раздражение опечаленной души.

Если же, в силу необходимости, пришлось смолчать, то подобное молчание только растравляет раны. Ведь волны страдания, поднявшиеся от слов, разгуливаются ещё сильнее, если они не могут освободиться от пены.

— Да что тут такого, если я по вполне естественным причинам обругал его? — также не захотел признавать свою вину оппонент, — что в том, если мы иной раз браним какую-нибудь часть человеческого тела, ногу, например, или горло, или даже голову, когда она слишком часто болит? Разве есть моя вина в том, что некоторые стихи поэтам лучше было сохранять для своего внутреннего употребления?

— Ну все, хватит! — потерял, наконец, терпение хозяин, — а ну замолчите оба, не то станете моими врагами, — и, ставя точку в их перебранке, сменил тему разговора, повернувшись в сторону вновь прибывших гостей.

— Эрик, друг мой, я рад снова тебя видеть, но представь мне своих спутников. Со многими из них я раньше не встречался.

Гном принялся по очереди представлять героев. При каждом новом имени и титуле Марк Амбибул приветственно поднимал руку и молча кивал. Только когда его знакомили с Мариной, многозначительно прокомментировал: «А, та самая».

Когда процесс представления был закончен, он некоторое время молчал, а затем задумчиво, как бы обращаясь сам к себе, произнёс:

— Хотел бы я знать, что ж это за миссия такая, что под твою руку благородные владетели Эрафии пошли? — а затем, встряхнув головой, словно отбрасывая прочь свои мысли, добавил, — но сейчас давайте приступим к обеду, а о делах поговорим после. Таков закон трапезы.

Прокуратор хлопнул в ладоши и тот же час входные двери распахнулись, и в зал было внесено огромное блюдо, на котором лежал изрядной величины кабан с шапкой на голове, державший в зубах две корзиночки из пальмовых веток: одну с оливками, а другую с финиками. Вокруг кабана лежали, как будто присосавшись к вымени, молочные поросята.

Но это было не все. Три мальчика в белых подпоясанных туниках завели трёх белых свиней в намордниках и с колокольчиками на шее, один из них объявил, что это — двухлетка, трёхлетка и шестилетка.

— Которую из них вы хотите сейчас увидеть на столе? — обратился хозяин к гостям, но, не дожидаясь ответа, велел вызвать повара и приказал заколоть самую крупную.

— Ты из которой декурии? — повысив голос, спросил он у повара, который комплекцией и статью больше походил на борца-тяжеловеса, чем на работника кулинарии.

— Из сороковой, — ответил ему верзила.

— Смотри же, хорошо приготовь её. А не то я тебя в декурию посыльных разжалую.

Повар удалился, а прокуратор обратился к гостям.

— Пейте пока вино, чтобы скрасить ожидание. Если оно вам не нравится, я прикажу, чтобы переменили, а вас прошу придать ему вкус своею беседой.

Он хлопнул в ладоши, и по этому знаку в зале опять появились мальчики, но на этот раз с амфорами вина в руках. Двое поставили свои кувшины на стол, а третий принялся обходить стол, разливая содержимое в кубки гостей.

В это время произошёл один досадный инцидент. Когда мальчик приблизился к Марку Амбибулу, тот, притянув к себе подростка, принялся взасос его целовать.

Подобные действия вызвали шумное негодование лежащей рядом с ним женщины. Судя по роскошному наряду, а одета она была в такую же красную, как у прокуратора, накидку, из-под которой выглядывала подпоясанная жёлтым кушаком вишнёвая туника, это была его жена.

Женщина закатила форменную истерику, называя мужа отбросом и срамником, а в конце даже обозвала его собакой, доведя этим чуть ли не до слез.

— Лукерция, — ответил тот расстроенным голосом, прошу тебя во имя твоего благоденствия, плюнь мне в лицо, если я что недолжное сделал. Я поцеловал славного мальчика не за красоту его, а потому, что он усерден: десятичный счёт знает, читает свободно, не по складам, и за свои деньги купил себе кресло и два горшочка. И вообще отчаянно способный малый. Он бы по всем статьям вышел, но будь у него двух изъянов: он обрезан и во сне храпит.

Разве не стоит он моей ласки? А ты не позволяешь. Что тебе померещилось, фря надутая?

— Ты не права, Лукерция, — поддержал хозяина один из гостей, высокий статный мужчина с аккуратно подстриженной бородкой, — а если бы мальчик и приглянулся мужу? Что же из того?

— А хотя бы то, что юношам неприятны могут быть ласки для них не предназначенные, что ответишь ты на это, Сервий? — агрессивно отпарировала женщина.

— Если мне позволено будет, я расскажу одну историю, в которой я был участником и которая напрочь опровергнет твои слова, — возразил ей мужчина.

Да, Сервий, прошу тебя, сделай мне удовольствие, поведай, что с тобой приключилось? — обрадованный поддержке, попросил того хозяин.

— Что ж, расскажу, коль ты не против, хоть и побаиваюсь гостей твоих, ещё засмеют. Впрочем, все равно, пусть хохочут, меня от смеха не убудет.

Ответив таким образом, Сервий принял удобную позу и приступил к рассказу.