Гротескум (Второй темпоральный реверс)

— Не выйдет, Григорий Матвеевич, в случае удовлетворения я окажусь на территории сверхсекретного объекта без соответствующих полномочий. Что приравнивается к незаконному проникновению с последующим помещением в изолятор на срок от трех до пяти лет. И это только в случае, если я не успел получить данные, составляющие корпоративную тайну. А в моей голове таких данных... Короче сидеть мне в свинцовой камере до конца своих дней. Или пока информацию не рассекретят. Вы же знаете трудовое соглашение наизусть... Продаю свою душу в вечное безраздельное владение... и все такое.

— Зато жив будешь, сынок! — Белугин схватил Алешку за плечи и встряхнул.

— Я не договорил — спокойно ответил тот.

Алексей мог поплыть, когда перед ним плачущий ребенок или страдающие родственники, но когда дело касалось его собственной жизни, что-то щелкало в голове и он превращался в ту самую бесчувственную машину.

— Знаете, честно говоря, я сам всегда хотел туда попасть. Можно сказать, всю жизнь к этому шел. Просто все откладывал на потом, на подальше. Все думал тщательнее подготовиться...

— Да как можно подготовиться к неизвестности? — непонимающе уставился Белугин.

Его хватка вдруг потеряла бульдожью силу и напарник легко высвободился.

— Просто учесть все возможные последствия. Что-то я проголодался. — с легким налетом печали вздохнул Алешка.

— Давайте по дороге к коллектору заедем куда-нибудь перекусить — и немного подумав он добавил — Только лучше я за рулем.

Глава 5. Карманный годдисс.

Дзынь. Звяк.

Цепи тихо позвякивали в хищном полумраке алого бархата. Такой атмосферы можно добиться лишь придав упомянутой ткани газообразное состояние, но сохранив ее обволакивающую притягательность и благородное коварство.

Полумрак лизнул обнаженные стопы.

Артем открыл глаза.

"Дзынь. Звяк." — предвкушая начало пьесы откликнулись цепи.

Он пошевелил затекшими, вытянутыми над головой руками, проводником между холодной сталью оков и безвольно болтающимся телом. Ноги вздрогнули и непослушно разъехались на склизком полу. В воздух взметнулся аромат крови.

Это был не тот железный запах, что привыкли ассоциировать с багряной жидкостью. Нееет. Скорее сам его смысл. Сама понапрасну пролитая и оскверненная животворящая сила крови источала затхлый подневольный смрад.

Красный бархат колыхнулся и пополз чуть более ярким пятном по едва освещенной стене.

Артем напряг глаза. Стена была странной. Поверхность взрезали несколько змеящихся темных трещин, обросших многочисленными притоками, будто русло старой реки. И она будто пульсировала. И еще свет...

Парень попытался повертеть головой, но та надежно фиксировалась сложным каркасом грубого механизма. Щетина игл осуждающе впилась в макушку. Артем поморщился.

Он тщательно осмотрел раскинувшуюся перед ним картину. Сложно конечно судить, но, похоже, в помещении отсутствовал источник света. А значит стены светятся с той стороны.

Шершавый язык прошелестел по истрескавшимся губам и словно больная старая ящерица еле вполз обратно. Рот чуть приоткрылся, чтобы породить слабый хрип, но...

Горячая когтистая лапа обхватила лицо. Алый бархат померк. Вторая рука схватила за горло и легкие забесновались в ужасе.

Ужас! Не страх. О, нет. Страх есть вполне контролируемая эмоция, оберегающая организм от гибели. И подобно всему, что создано оберегать, страх не может быть деструктивен по своей природе. Он может лишь неправильно использоваться. Не по назначению. Ровно в той же степени деструктивным можно признать и изобретение колеса, потому как танки существуют в основном благодаря этому основополагающему открытию.

Но ужас...О, да. Ужас это мирный атом, обличенный в тело бомбы, это вода в ипостаси цунами, это избыточная доза лекарства, превратившаяся в страшный яд.

И сейчас ужас возник внутри Артема. Он мгновенно заполнил все укромные места и закоулки организма. Он яростно точил скалы рассудка, точно прибой, каких еще свет не видывал. И он все прибывал и прибывал, распирая сдавленное горло.

— Ууууууу — взревел Артем и глубокий лишенный рассудка рокот вырвался из его груди, точно гулкое "бом" из нутра барабана.

— Хорошо — прошептал бестелесный голос.

Хватка ослабла. Когти скользнули по онемевшему лицу, оставляя глубокие борозды жгучей боли.

— Прекрасно — продолжал шептать голос. Он мягко шуршал и обволакивал. Он льныул к бедрам и ластился к щеке. Он был повсюду, даже под кожей.

Всего мгновение тому назад Артем хотел бы знать, кому принадлежит этот голос. Теперь же он предпочел бы оставаться в неведении, ибо само безумие мимоходом заглянуло в гости и подсказало ответ.

— Чудесно — сказал Алый Бархат, вальяжно растворившийся в полумраке.

Стас сморгнул. Кажется это были цепи? Только что совсем рядом звенели цепи? Они ведь гремели так, будто кто-то пытался натянуть их вместо струн на контрабас... Или нет?

Он встряхнул головой. Хаос, царивший внутри не изменил качественную составляющую, однако приобрел некую интригующую новизну. Мол, вдруг нагора случайно высунется что-нибудь интересное.

Очередная попытка припомнить череду событий, устилавших дорогу в Гротескум, закончилась пеленой кромешной тьмы и жуткой апатией. И дело тут вовсе не в том, что воспоминания исчезли без следа. Просто они не представляли ровным счетом никакого интереса. О них не хотелось вспоминать. Их не хотелось вставлять в рамочки и оправы. С них не хотелось смахивать пыль и раз за разом пересматривать.

Все хотелось узнать заново. Совершить открытие самостоятельно, пусть даже до тебя оно было совершено кем-то другим. Но ведь дело-то не в этом. Дело как раз в том, что тебе никто не подсказывал и до всего додумался сам, что несомненно обеспечит твоему ЭГО почетное место рядом с официальным первооткрывателем.

А сколько людей мечтали бы забыть любимые фильмы, чтобы вновь испытать радость первого просмотра, испытать тот девственный восторг и бушующие эмоции. Эмоции, чей накал сравним разве что со страстным поцелуем в исполнении загадочного, полуобнаженного...высоковольтного провода.

Короче говоря Стас... Точнее некто черный и расписной, предпочел сам узнать, что такое Гротескум на собственном опыте, а не опираясь на смутные тени воспоминаний. Так подсказывала его сущность, хоть и немного, но отличавшаяся от старой. Совсем на чуть-чуть. Но, если подумать, то атомы соседствующих химических элементов и отличаются всего на один электрон, как свинец и золото, например.

И он забросил дрожащие тени воспоминаний в пыльный угол, обратив взгляд на деревянную дверь. Единственную, имевшуюся в помещении. И сейчас интуиция проявляла чудеса прорицания. Будто старая цыганка, она выдыхала клубы табачного дыма, совершала пассы над хрустальным шаром и вещала скрипучим голосом "Это выыыыход"

"А ведь там наверняка притаилось нечто новое и, что самое главное, безумно интересное." — подначивал внутренний голос. И, за неимением малейшей оппозиции, как и здравого смысла, Стас вознамерился покинуть лоно цеха.

Словно откликнувшись намерениям парня, у выхода вспыхнули лампы, взорвались праздничные хлопушки, выбрасывая в воздух тысячи блестящих кругляков конфетти, и загудели торжественные фанфары труб, сжимаемых руками двенадцати манекенов. Дверь цеха скрипнула и распахнулась, а внутрь хлынул свежий воздух, упоенный сотнями ароматов и шумов.

Стас встал и пошел к выходу мимо конвейерной ленты, попутно осматривая цех кукольной фабрики. Яркие буквы транспарантов, шары и золотые трубы, навязчиво привлекали взгляд. Однако что-то кололо, что-то заставляло часто моргать, словно соринка в глазу и это что-то Стас таки отыскал. Оно было повсюду — десятки сломанных кукол, оторванные руки и ноги валялись уродливыми кучами в углах прямо под праздничными шарами. Пустыми глазницами отовсюду безутешно смотрели мертвые лица. Праздник и траур, радость и грусть, начало и конец, свет и тень, смешавшись в дикий и причудливый коктейль, со своеобразным вкусом, и жутким и пленительным напополам.

Контраст увиденного пленял и отталкивал, кружа голову.

— Надо выйти... Сейчас... — Подкашивающиеся ноги — казалось бы с чего вдруг — машинально понесли тело к выходу. Свет и свежесть снаружи сулили облегчение, а потому парень не заметил, как под ногами что-то скрипнуло и песчаный пол пришел в движение. Стеклянную крошку и незадачливого гостя быстро засасывало в стремительно разрастающуюся воронку.

Всего через мгновение он увяз по пояс, а в следующий миг глаза и уши залепило, погружая сознание в немую тьму, разбавленную лишь шорохом трущихся о металл песчинок. И скорость, сумасшедшая скорость падения, пропитанная пьянящей невесомостью.

Закончилось все так же быстро, как и началось. Гравитация мгновенно обрела утраченное могущество, глубоко погружая тело в толщею песчаного кургана. А потом все затихло, но лишь на мгновение, ибо в следующий миг нехватка кислорода заставила конвульсивно дергаться, проталкивая тело сквозь слои пыли наверх.

Скованная давлением песка грудь совершала судорожные сокращения, пытаясь по второму, третьему, десятому разу прогнать отработанный воздух, а ограниченные в движениях руки, разрыхляли насыпь над головой в надежде, что верх холма именно там. Вместе с тем по телу пробегали волны мышечных сокращений, заставляя его извиваться, подобно змее и проталкиваться выше. Будь Стас червем, все было бы проще. Он смог бы пропускать почву сквозь себя. Хотя с другой стороны эта почва оставалась крошечными осколками стекла и моглабы спровоцировать нешуточную изжогу.

Рыхлый стеклянный песок, осыпался и терся о кожу, пытаясь нанести неповторимый узор из микроскопических царапин, а тело упрямо двигалось к свободе, утрамбовывая все под собой босыми стопами. И наконец, вот она — награда. Ладони показались на поверхности, давление кургана уже заметно спало, а Стас, совершив последнее титаническое усилие, раскидал песок над головой и вдохнул что было мочи пыльный сухой воздух.

— О, новый посетитель,

Пожалуй лучше б дальше прятал,

В песке, с которым вместе падал,

Свою наивную главу.

Прожил бы дольше ты немного,

Но знать иная ждет дорога:

Раз высунулся впопыхах,

Как черепашка из песка.

И хоть мне, право, очень ценно

Стремленье выживания твое,

Но тем ни менье, тем ни менье,

Как раз оно тебя убьет.

Голос шуршал в сухом воздухе, будто истлевшая в объятиях времени брошюра.

Стас выбрался по пояс и резко обернулся. За талию его нежно обнимала вершина песчаного холма. Довольно крутой склон уходил вниз, теряясь в темноте. Что же до голоса, то он доносился с соседней возвышенности, что красовалась своими угловатыми очертаниями, а потому никак не мола состоять из песка. Ну или данный песок предварительно пережил ряд не самых приятных процедур.

Как бы там ни было, но большего во мраке рассмотреть не удалось, да и не особенно хотелось, ибо острие интереса целилось совершенно в ином направлении. Своей мишенью оно избрало человекообразное существо с тлеющим факелом, поднятым высоко над опущенной головой. Непроницаемая тень падала на узкое лицо.

Скудность освещения едва позволяла рассмотреть облегающий серый комбинезон, толи из ремней, толи из бинтов. И еще .... еще... пронизывающее ощущение старости, некой сухости, словно то был не человек, а ожившая тысячелетняя мумия... ну или по крайней мере, ветхий старик. Стас вдруг понял, что песок, хрустящий на зубах, по сравнению с Этим — сочный персик.

"Интересно" — подумал парень, но произнес — А ведь некоторые из черепашек все же добираются до моря и продолжают цикл.

И добродушно расплылся в приветственной улыбке.

Сухой звук расползающейся ответной ухмылки прошуршал, как змея по дюнам.

— О да! Но только единицы...

Из тысяч, тысяч, тысяч единиц.

А вас таких, поделок,

Шального мироздания проделок

Здесь было где-то пару сот.

Из них не выбрался никто,

Какое там дойти до моря.

Никто не смог, а посему

Все утверждаю я думу*,

Что в вас от черепахи нет ни грамма,

Ни черепашьего везенья, ни упрямства.

Хотя, кто знает и быть может,

Мой пессимизм развеять сможешь.

Старик (а это мог быть только старик) молвил снисходительно, иронично, с шутовскими интонациями, словно великодушный родитель, что отчитывает неразумное чадо за очередную глупую проделку.

— Извините, уважаемый...ээээ — Стас замялся.

— Зови меня Подобия Хранитель, о мой недолгий, скоротечный посетитель — шелестнул старик.

— Хранитель, скажите... — парень попытался начать непринужденный разговор, но тут же осекся под давлением тяжелого взгляда сокрытого тенью. Грудь сдавило и слова застряли в горле, как завтрак летчика испытателя, не желающего расставаться с этим самым завтраком особенно в процессе исполнения мертвой петли.

— Не уж то тихо говорю, Подобия Хранитель я, впоследне повторю. — несмотря на приличное расстояние, разделявшее собеседников, даже шепот обретал отчетливость в сводах темного тихого зала, где и песок почему-то боялся шуршать.

— Хм...Простите... Хранитель Подобия. Так скажите, Вы... Кто Вы? И... и что это за место, почему я здесь и почему Вы здесь. И... — Стас, начавший реплику степенно и размеренно вдруг сорвался и принялся стрелять беспорядочными очередями вопросов.

Остановить это безумие смогла лишь вторая рука, наглухо заткнувшая рот, ибо первая не справлялась в одиночку.

Немного успокоившись (хранитель терпеливо и с интересом ждал) парень добавил:

— ... и почему это я поделка? А? Как вас понимать? Это оскорбление такое?

Лицо старика Стас почти не видел, скорее ощущал и возраст и удивление, в которое поверг последний вопрос. Давящий взгляд на мгновение даже ослаб, прежде чем тот ответил.

— Не оскорбление, а правда: ты бракован,

Изделие в единственном числе.

Брак — просто отклонение от нормы.

За сим следить судьба досталась мне.

А вот, что плохо, а что благо —

Оценочные все понятья,

И пощадить я может рад бы

Но лишь карать — мое занятье.

Стас наморщил лоб. Смысл второй строфы, точнее двух последних строк медленно просачивался в его голову, как шампунь с бальзамом и кондиционером.

— Карать? Интерееесно! — с улыбкой возмутился он и выдернул себя из песка, как какую-то морковку — И чем же я не угодил? Не бегемот, не крокодил!

Голова с сухим шорохом чуть приподнялась и с макушки осыпалась крошечная лавина пыли, будто это существо тысячи лет просидело неподвижно только и собирая на башке слои упомянутой субстанции.

— В тебе лишь половину сути вижу,

Ты извини, коль вдруг обижу,

Но места точно нет тебе

На нашей изувеченной земле,

Что не погибла до сих пор,

С тобою откровенен буду

Благодаря лишь мне, вкусившему позор,

Какой-то матери и чуду.

Он сделал небольшую театральную паузу с легким вздохом и продолжил:

— Твой век закатится вот-вот,

Но я ....

Он запнулся. Несколько секунд что-то взвешивал, пристально всматриваясь в собеседника. Затем облизнул губы. Язык издал звук, будто наждачкой провели по...по другой наждачке.